Началось с нового знакомства, как и предыдущие свя­занного с Алеко Кайшаури: несколько дней он бомбардиро­вал меня записками загадочного содержания, а в переры­вах между лекциями увлекал в конец коридора к стенду с противопожарным инвентарем и, таинственно озираясь, рассказывал что-то о замечательных и смелых людях, с ко­торыми он сошелся за время моей поездки в деревню. Нако­нец после занятий он умело откололся от однокурсников, затевавших очередные зимние развлечения, все те же не­скончаемые «брысь или мяу», и повел меня в сторону Земеля.

Есть в Тбилиси такое место в конце проспекта Руста­вели — маленькая площадь на перекрестке улиц, арена страстей. Сходство с ареной усиливают разбегающиеся во все стороны ступени лестниц — к старомодному, помпез­ному памятнику поэту, к ажурной новостройке с башней и шпилем, одетой в розовый туф, к крутым улочкам, веду­щим в сторону Вере и Святой горы. Вечерами сходство довершает свет лампионов и витрин, выхватывающих пло­щадь из городской полутьмы.

Меня, как приезжего, порой озадачивала тбилисская то­понимика. Для коренного тбилисца «Земель» и «Земель», он склоняет это слово в любую сторону, назначает встречу «на Земеле» и, проезжая мимо в троллейбусе, спрашивает, не выходите ли вы «у Земеля»... В результате недолгих изысканий удалось установить, что в конце минувшего столетия где-то здесь помещалась аптека провизора по фа­милии Земель то ли немца, то ли еврея, и кондукторы конки именно так объявляли остановку: «Аптека Земе­ля!»... Удивительный народ тбилисцы! Вот уже пятьдесят лет это популярнейшее в городе место переименовано в площадь Руставели, а они даже в подземке называют его Земелем!

Я не знаю мотивов их упрямства, но оно мне по душе.

От Земеля мы свернули в гору, оставив справа бронзо­вого Руставели с бронзовым свитком поэмы в руке. Лил мелкий холодный дождь, и порывами налетал ветер.

Мы шли по грубо замощенной булыжником улице, все круче забиравшей вверх. Она заметно сужалась с высотой, пока деревья по разные стороны не сплелись ветвями. Сверху по булыжнику текла вода, постепенно впитываясь между камней. Около пожарного крана, из которого она хлестала, поток шипел, клокотал и пенился. Чтобы не замо­чить ног, пришлось пробираться вдоль стен.

Улица кончилась: последний дом стоял посреди мосто­вой. Углубились в щель между домами, такую тесную, что, разведя руками, упирались в стены. Эта щель то расширя­лась, образуя крошечные мощеные дворики с вцементиро­ванными в них кранами, то сужалась настолько, что мы не могли идти рядом и пробирались гуськом. Дома, как и дво­рики, казались игрушечными: глядя на тучных старух в дверях и в окнах, трудно было представить, как они уме­щаются в таких маленьких жилищах; они походили на ули­ток и черепах, высунувшихся из раковин и панцирей. Это впечатление усиливала их медлительность и пучеглазость в оправе очков. Они медленно поворачивали головы нам вслед и, переваливаясь, делали шаг-другой, чтобы про­водить нас усталым безжизненным взглядом, в вязкой флегме которого на миг вспыхивали тревога или удив­ление.