Ночью я лежал на балконе, смотрел на небо. В просве­тах облаков мелькали звезды. За домом шумел потревожен­ный лес. На черепичную крышу падали желуди, торопли­во сбегали по желобкам и прыгали вниз.

Дом погрузился в воспоминания, и тоскливая переклич­ка сверчков переполняла его.

Долгая зима

События, развернувшиеся после возвращения из дерев­ни, стоят особняком: я никогда не писал о них и почти ни­кому не рассказывал, в силу чего они с каждым годом по­гружались все глубже в прошлое, пока не опустились на дно памяти и не стали там затягиваться илом. Не осталось ни записей, ни фотографий, которые помогли бы поднять из прошлого ту долгую зиму. Неужели она и впрямь тянулась так долго?..

Итак, зима пятьдесят седьмого... Ее знак — ощущение промозглого холода, непросохшей обуви, бусинок мороси на волосах и горькой гриппозной сухости в воспаленном горле... Но пуще всего — непросохших башмаков и влаж­ных озябших ног. Стоит только вернуть эту влажную зяб­кость, ощутить ее хребтом и съежиться, как сама собой воз­никает стенная печка, облицованная кафелем, чуть теплая, ибо топится газетами и картоном, матово сияющая в запус­тении несуразной холостяцкой квартиры; пламя за ее чу­гунной дверцей бессильно и шепеляво прогорает, и оттуда тянет сажей. Угол большого сводчатого окна заткнут по­душкой: прилипшие к ней перья топорщатся и дрожат. Не­уютно, неопрятно, холодно. В углу на плитке закипает чай­ник с отбитой эмалью, и сенной дух дешевого чая над гра­неными немытыми стаканами и кислый дымок отсырев­шей «Примы» окончательно воскрешают ту давнюю зи­му — с мокрым снегом на ржаво-красных крышах и на кру­чах гор, с тонущими в тумане окрестностями и зябким

Уютом гулкого, словно бы уменьшившегося проспекта, с очередью у кинотеатра «Спартак» на новый итальянский фильм.

Если бы не финал, воспоминания могли быть вполне элегическими: в сущности, та зима мало чем отличалась от других тбилисских зим — бесснежных, туманных, мозг­лых... Но для нас она оказалась суровой.