По утрам я перестал спрашивать: «Что нового, Ну­ца?» — потому что на мой вопрос она с растерянной улыб­кой пожимала плечами: «Не знаю, Ладо... Что нового? Кажется, ничего... Не знаю...» И ее голос, напоминавший звук вырезанной из сырого тростника дудочки, звучал тихо и грустно. Мне казалось, что Нуца захандрила по моей вине, заразилась моим состоянием, но развлекать ее я не мог. Просто не было на это сил.

Потом август кончился. Наступил сентябрь.

Для нас с Нуцей ничего не изменилось; разве что маль­чишки перестали лазить на крышу.

Один из сентябрьских сеансов ознаменовался событием, о котором необходимо рассказать поподробнее.

В тот день я не пошел утром на родник. Только я ра­скрыл глаза, меня потянуло в мастерскую, к скульптуре. Я даже проснулся намного раньше оттого, что меня тянуло к ней.

Итак, я с утра работал в мастерской.

Часа через два мне стало казаться, что что-то начинает проклевываться, что берег близок. И тут пришла Нуца. Сперва силуэтом помаячила в дверях, потом остановилась передо мной, облитая ясным светом.

Я взял со стола яблоко, потер об рубаху и бросил ей:

— Лови!

Потом взял другое, откусил половину и, с радостным недоумением косясь на скульптуру, промычал:

— Хочешь, я свау теа в Тбииси?

Как ни странно, Нуца сразу поняла меня.

— В Тбилиси? Когда?

— А хоть сейчас!

Нуца испугалась. Вернее, насторожилась.

— Прямо сейчас?— переспросила она.— Никого не предупреждая?

— Никого!..

Я усадил Нуцу на матерчатый стул, а сам вернулся к станку и, продолжая работать, стал рассказывать о Тби­лиси.... Я рассказал о тихом, тенистом Сололаки с мемори­альными досками и роскошными подъездами, в которые не войдешь, не поправ латинского ЗАЬУЕ; рассказал о фешенебельном Ваке, преображенном волшебной силой богатых строительных кооперативов; рассказал о динамич­ном социалистическом Сабуртало и его родном брате Дидубе, а также о старых смачных районах, где с балконов домов, стоящих по разные стороны улицы, можно здоро­ваться за руку и пить на брудершафт: обо всех этих Чугурети, Петхаини, Авлабаре и Исани. Разве эти слова не пахнут? Чем? Чесноком. Еще? Вином. Еще? Серой из бань и Азией, караван-сараями и духанами, в которых пьянел... Да кто только не пьянел в них!.. Я изобразил Нуце манеры тбилисских пижонов — пижона-западника, пижона-грузинофила и пижона-середняка; как они разго­варивают, как одеваются, курят, садятся в такси; как пьют коньяк — из рюмок и из чайных стаканов. Ах, что это за город — Тбилиси! Какой он ласковый и снисхо­дительный, слегка захмелевший от дыхания веков, проле­тевших над ним. Тбилиси чужд урбанизации. Он противит­ся ей всеми униженными скалами и складками рельефа. Он никогда не станет городом. Я люблю его за это. Ах, Нуца, Нуца!.. Я прервал себя на полуслове и посмотрел на Нуцу. Пока я говорил, она пересела в тень от солнца, и в мягком освещении ее лицо было незнакомо красивым.