Днем иногда удавалось вздремнуть в саду или на вокза­ле. А ночью на подножке пустого трамвая я мчался назад, на Лоткинскую гору. Трамвай высекал искры на рельсах и проводах, проскакивал безлюдные остановки. Встречный ветер выдувал скверну минувшего дня. Я спрыгивал на ходу и взбегал на знакомый пригорок. Отсюда дом Элико

Был как на ладони. Кое-где за освещенными окнами двига­лись тени. Рядом с ее дверыо поблескивала стеклами затемненная веранда соседа. Ее дверь тускло освещал изнутри красноватый свет. В галерее третьего этажа, скры­той ветвями шелковицы, постукивали костяшками нардов; женский голос из глубины комнаты уговаривал прекратить игру; один из играющих миролюбиво отвечал: «Ладно, лад­но, кончаем...» Свет гас, зелень чернела, голоса смолкали. Я сбегал с пригорка, неслышно и быстро обходил дом: меня торопил щекочущий холодок риска. Вплотную при­жавшись к двери, стучал. Мягкий топот шагов: дверь при­открывалась, впускала в знакомую, жалкую, желанную духоту. Торопливый бессвязный шепот, смех, шелест. Каждую ночь мы встречались как после долгой разлуки и нетерпеливо кидались в темный, заманчивый омут. Теперь спасти мог только берег, и, доплыв до него, мы долго ле­жали без сил. Из стихающего гула и замедленного пульса прорастало что-то новое, неведомое, и опутывало нас паутиной родственной близости, безгрешной, братской любви.

Элико рассказывала о своем детстве, прожитом в старо­тбилисском доме на Авлабаре — балаган с тремя ярусами для зрителей и ежедневными представлениями; об отце, погибшем под Ленинградом, он был дорожный мастер и служил в аварийной бригаде на бронепоезде; о женихе — моем тезке; последняя весточка пришла от него в начале сорок пятого из Польши, там есть такой город — Легница, родители и сейчас еще надеются и ждут, а она — нет, не ждет, только по ночам умирает от стыда, когда он снится живой и совсем юный. Я слушал ее и вспоминал родной дом, переполненный прошлым, гортензии на могиле мате­ри, увеличенные фотографии дядьев и последнюю встречу с отцом... В сущности, в нашей жизни не было ничего обще­го, кроме минувшей войны, но эта общность роднила. Рассказы о женихе, пропавшем без вести, будили в душе не ревность, а сострадание; заметив на моих глазах слезы, Элико растерянно и растроганно умолкала. Она давно разучилась плакать, с тех пор как овдовевшая мать вышла замуж за состоятельного фотографа и чуть не силком уло­жила ее в постель своего пасынка, который тоже увлекался фотографией и сбывал свадебные открытки, зовущие «на новый жизненный путь», и грубо смонтированные карточ­ки в поездах через глухонемых, пока не сел в тюрьму за свой похабный бизнес, так и не успев оформить отношений