Вдруг слышу:

— Бабушка Минадора!.. Бабушка Минадора, ты не на­ходила в саду часиков?

— Каких часиков?

— Кругленьких, на черном ремешке.

Не успел я сообразить, что бы это значило, как Мина­дора была уже в саду. А за ней и Нуца.

— Если здесь обронила, никуда не денутся. Ко мне в сад птицы без разрешения не залетают.

Стали они подо мной кругами ходить, прутиками высо­кую траву раздвигать.

— Золотые, что ли, часики-то?

— Что? Золотые, золотые...

— Убьет тебя отец, если не найдешь.

— И не говори! Хоть домой не иди.

— Да как же ты в моем саду оказалась?

— Бычок наш красный утром сюда забежал. Я не знаю, может, и не здесь обронила, но до этого места на руке их помню.

Я развесил уши, чуть не поверил: «Нуца часы поте­ряла»,— но тут она поотстала от старухи, подняла голову и, встретившись со мной взглядом, прыснула от Смеха.

Минут десять продержали они меня на дереве. Наконец Нуца говорит:

— Ладно, бабушка, видно, не здесь потеряла.

— Ищи, ищи, завтра Ашот траву скосит, потом не найдем.

— Не беспокойся, бабушка, я в другом месте поищу.

— Ищи, глазастая! Часы простые сколько денег стоят, а тут золотые...

— Что же искать, если нету...

— Взять никто не возьмет, но, может, свинья сожрет сослепу. Ищи...

— Бабушка,— говорит тут Нуца. А ваши груши уже созрели?

Только Нуца заговорила о грушах, старуха перестала слышать, с головой в траву влезла.

— Урожай-то нынче какой, ветки еле держат.

Старуха ни гугу.

— А хороши у тебя груши, лучше наших,— при этих словах Нуца опять посмотрела на меня.

А меня и смех разбирает, и злость тоже. Погрозил ей пальцем и, видно, ветку при этом встряхнул: дерево-то нежное, плоды чуткие, две груши — бам, бам — капнули вниз. Бабушка Минадора сперва только насторожилась, голову из травы приподняла на звук. Потом медленно вы­прямилась.