С годами эта дорога примелькалась, как хрестоматий­ные стихи, затверженные наизусть, но та поездка была первой.

Начиная от обелиска, железная дорога пошла под ук­лон и все время петляла, повторяя изгибы ущелья. Поезд скрипел тормозами, в окно одновременно был виден паро­воз в голове состава, двигавшийся как бы в обратном на­правлении, и хвостовые вагоны, бегущие следом, причем, когда последний из них только выкатывался из-за прой­денного поворота, паровоз, огибая гору, уходил за очеред­ной поворот. Вдоль полотна бежала речка Чхеримела. На ее берегах попадались водяные мельницы, возле мельниц стояли арбы, а высунувшись в окно и вывернув голову, можно было увидеть горы, залитые солнцем.

Солнце не успело закатиться, когда я перешел шаткий дощатый мост без перил, каждую весну смываемый поло­водьем, и пошел вдоль речки, под ее монотонный шум, то открытый, то приглушенно-сдавленный, а потом свернул и наискосок стал забирать в гору, все выше выходя из ущелья, мимо спелых виноградников, охристых и виннокрасных в чистом осеннем воздухе: не спеша, под редкие птичьи голоса, вдыхая сладкий запах винограда и осенних цветов, такой знакомый, явственный и неожиданный, слов­но кто-то ласково окликает тебя; а тем временем осенний день клонился к вечеру, и вершины гор, все шире открывав­шиеся окрест, гасли одна за другой...

Дом показался за очередным поворотом. Пристанище, приют, символом своего предназначения вывесивший на перила пунцовое одеяло.

Мои старики сидели под липой и перебирали инжир. С пронзительным криком радости, так пугавшим меня в детстве, бабушка бросилась ко мне и прижала к мягкой, большой груди.

— Ивлита! Ивлита, дочка! — кричала она, и ее моло­жавое лицо прижималось к моему, лучась детским востор­гом.— Вернулся! Ну-ка покажись, солдатик! Покажись, герой!