Со временем Этери Георгиевна сделала исключение для меня — из любопытства и по просьбе тетушки Ивлиты; но и мои писания не вызвали у нее особого восторга, о чем она со свойственной ей прямотой сказала тогда же. (И не

Преминула напомнить в последнем письме, переданном недаино через Ивлиту.)

Изредка друзья присылали или привозили ей зарубеж­ные новинки; новейшая западная литература возмущала ео грубостью и безнравственностью: резким каркающим го­лосом она переводила вслух слишком откровенные эроти­ческие эпизоды и альковные диалоги и, прервавшись на полуслове, отшвыривала книгу: «Какая мерзость!» Ивлита ужасалась, слушая ее, а бабушка Мариам восклицала: «Господи, помилуй!» — и весело смеялась.

Но это все позже.

А тогда она ласково и покровительственно приветство­вала меня на лестнице нашего дома и, глядя вслед бабушке, сразу захлопотавшей по хозяйству, сказала:

— Ваша бабушка прирожденная кормилица. Я видела, но что она превращает за лето свою родню — заморенных горожан. И меня заодно. А ведь когда-то я даже по париж­ским меркам была изящная женщина.— Она вдруг засмея­лась и замахала руками.— Надо же — вспомнила!.. Вы уж не выдавайте, а то засмеют.

— Мы лучше, Этери, тебя замуж выдадим,— отклик­нулась бабушка из кухни.— Есть у нас тут холостяк завид­ный, краснорожий такой. Может, видела? Силован. Я дав­но заметила: как ты к нам перебираешься, он тоже начи­нает частить. Ходит мимо двора, а башка над частоколом.

— А что? — Этери Георгиевна беспечно засмеялась: — Силован так Силован!.. Только вы хоть скажите, чем он за­нимается.

Бабушка перегнулась через перила и, с заговорщицкой миной, сложив руки рупором, прошептала громко: Ветфельдшер!

...Этери Георгиевна и в самом деле оказалась разговор­чива и любила рассказывать. С ней к нам в дом пришли истории Плутарха и жизнеописание Цезаря, хроники Французской революции и мемуары Талейрана, автобио­графии Челлини и Казановы...