Мы уезжали через два дня. Уезжали на моей машине, стало быть, к тому времени я уже приобрел первую «Волгу». Вдоль дороги на горах цвели фиалки и цикла­мены.

Боль прошла — праведная смерть не тяжела для близких. Было легко и грустно. Я думал о том, что бабушка с мамой теперь вместе и что когда-нибудь и я присоеди­

Нюсь к ним; и в первый раз за мою жизнь мысль о смерти не пугала, а утешала, как мысль о далеко®!, некогда по­кинутом пристанище, ждущем нашего возвращения: ви­димо, к свойствам, унаследованным от старого прагматика, во мне примешались другие—может быть, от светлой памяти Мариам...

На перевале лежал снег. Идущую перед нами машину несколько раз заносило. Что-что, а езда по снегу была мне знакома: я съехал вниз, четко вписываясь в повороты и не пользуясь тормозами. Тетя Нуца, притихшая на крутом серпантине, перевела дух:

— Молодец, Отар! И когда ты только научился?

Я и сам не ожидая, что навык вождения восстановится так быстро.

ЖЕНИТЬБА

Незадолго до освобождения Джумбера и смерти ба­бушки я познакомился с Лали Уклеба — консерваторкой, за большие успехи получившей право на сольный кон­церт. Наши отношения развивались стремительно — не случайно бурные аллегро были ее стихией. Мне нравились ее порывистость и смелость: она могла при встрече на Руставели броситься через толпу и повиснуть на шее или средь бела дня явиться в шумный сололакский двор и с высоко поднятой головой пройти под прицелом десятков осуждающих глаз и нечистый шепоток всей лестницы и веранды; а когда ее родители уехали в Карловы Вары, из предосторожности оставив в доме родственницу и кухар­ку, она придумала романтические свидания с сигнализа­цией через окно, тайно отпертой дверью и расставаниями на рассвете. Право, для такого нужно было обладать незаурядным мужеством или ни во что но ставить чужое мнение.

Узнав о смерти бабушки, Лали рвалась поехать ео мной на похороны в деревню, видимо полагая, что единение с нашей семьей в скорбный час уточнит ее несколько не­определенный статус. Но объявленный в афишах концерт совпал с днем похорон и вынудил ее остаться. По возвра­щении в Тбилиси я узнал, что Лали все-таки сумела вы­разить сопричастность нашему горю — изменила програм­му, вставив в нее Вторую сонату Шопена со знаменитым траурным маршей. Тогда само имя Шопен было для меня смутно знакомым звукосочетанием *"« я попросил