Дальше я не мог двинуться до тех пор, пока не сде­лал второго признания — я слишком много на себя брал. Слишком много брал на себя, полагая, что поставленная мной ширма фиктивного родства защитит меня от козней Бесариона. От козней Бесариона она, может быть, и защитила бы, но... Теперь, оглядываясь назад, я видел, что стоило исчезнуть скованности первых дней, ширма стала просвечивать и скоро от нее ничего не осталось. Она не рухнула, потому что не было ни бурь, ни толчков, способных ее разрушить. Она просто перестала сущест­вовать, растаяла в лучах жаркого лета и нашей моло­дости.

Тут-то и была схоронена моя вина, и, чтобы откопать ее, оставалось сделать последнее, главное признание: я обманывал себя. Я делал вид, будто не замечаю, что Нуца увлеклась мной —» прикатившим из Тбилиси говоруномскульптором. Обманывай я только себя — ладно, но тем самым я обманывал Нуцу.

Примерно так думал я в своем уединении. Я гово­рю «примерно», потому что на самом деле за два часа я припомнил все полтора месяца общения с Нуцей — все, что теперь свидетельствовало о невысказанной сложности наших отношений: и мокрую от дождя ежевику в ногах у «Бегущей девушки», и незаслуженную пощечину, и свой криминальный вопрос: «Когда на свадьбе гуляем?», и хитроумную деликатность Бесариона, не тревожившего нас родительским надзором, и — особняком — тот душ­ный угрюмый день, когда я маялся, как батарея без лам­почки, пока не доконал себя футболом...

А еще я вспомнил забытое в пылу работы приглаше­ние дедушки Апрасиона — красивого старика, в самом начале моей истории встреченного в сквере перед правле­нием колхоза. Какая услужливость памяти!

Отпроситься к Апрасиону оказалось непросто. Бабуш­ка словно почуяла что-то, недовольно выгнула бровь.

— Чего это ты спохватился?

— А что? Хороший старик, звал очень. Поживу у не­

Го. На свободе все и обмозгую. Не могу я такой вопрос с ножом у горла решать.

— Та-та-та-та, гордый какой!.. Ладо, если хитрость на ум взял, не думай: не то что у Апрасиона — в Тбилиси откопаем.