— Так здесь и застрял?.. А я подумала — приехал из деревни, переночевать негде, вот и вспомнил... Женился?

— Женился.

— Ты такой, тебе недолго... Выходит, с женой плохо живешь...

— Почему?

— Иначе бы про меня не вспомнил.— Она постояла, глядя перед собой, потом потянулась к веревке и изме-

Нившимся от напряжения голосом сказала: — Чуть опять белье не намокло. Я не знала, что дождь.

— Моросит,— сказал я.

— Да. Надо б сразу погладить, пока сырое. А я се. годня так устала, руки обрываются.

— Помочь некому? — спросил я.

— Почему же некому? А ты на что?..

Веревка опустела, она накинула шпагат с защепками на плечо, запахнула халат, подняла корзину с бельем и уперла ее в бедро:

— Ну вот, Отар...— В тусклом усталом голосе только растерянность и досада.— Пойду...

Я взял ее за руку:

— Хоть при свете на тебя гляну: темно здесь.

— А что на меня глядеть? Постарела. Десять лет прошло.— Пошла к своей комнате с корзиной на бедре и защепками через плечо. Одна защепка сорвалась с низки и упала со стуком. Я наклонился, шаря в темноте по полу, и вдруг почувствовал на голове ее руку; ероша мои волосы, Элико тихо засмеялась: — Ищи, ищи!.. С паршивой овцы хоть шерсти клок...

Осенью в том году умер дедушка. Он умер после сбора урожая, когда опустели виноградники и в кувшинах за­бродило вино. До окончания р т в е л и он просто не позво­лил себе умереть, не нарушил извечного ритма работы, не разбил его печальными хлопотами. Он лежал на тахте похожий на живые мощи, и его вытянутые вдоль тела на­труженные руки казались непомерно большими. В них до последней минуты билась жизнь. Стоило зайти к нему в комнату, коричневые от старческой гречки ладони вздра­гивали и как бы взбухали, веки тяжело приподнимались и слышался хрип: «Ступай... пока...» Постепенно хрип перешел в едва уловимый шепот, но по движению губ еще можно было понять: «Ступай...» Под конец осталась только пробегающая по пальцам конвульсия и отрешенный незря­чий взгляд... Странный, необычный был ртвели: словно жизнь и смерть сошлись в нашем доме. Даже шумная турчанка Фирюза притихла, лишь найдя редкую по красоте гроздь, она как младенца поднимала ее над головой и показывала в сторону дома: «Встань, хазэин! Полюбуйся на свой виноградник!..»