— Дома вам придется рассказать, где вы были: лучше без подробностей, но обязательно отметьте, как вежливо мы с вами обошлись. У людей сложилось неверное пред­ставление о нашей работе, надо его менять...

Не помню, как я вышел из этого учреждения; помню себя уже на улице: сгущались теплые весенние сумерки, проспект Руставели был запружен веселой толпой. Шелес­тела свежая листва платанов, и отчаянно галдели воробьи. Полым ядром, чугунной болванкой я плюхнулся в людские волны, и они перетекли через меня, заиграли вокруг — говор, возгласы, смех. Я брел по проспекту опустошенный и грустный. Душа искала пристанища.

В тот вечер я сполна осознал свое одиночество — мне не к кому было пойти, некуда приткнуться. На обочине сознания изредка возникал полузабытый образ Элико, но не к ней и тем более не к маленьким танцовщицам из кордебалета тянуло меня в тот томительный вечер, полный запахов и звуков весны.

Несколько раз прошелся я из конца в конец по прос­пекту, потом спустился на набережную и позвонил Лике Гуриели. Она пришла, несмотря на поздний час. Мы встре­тились в сквере около автовокзала и устроились на ска­мейке под большой разлапистой елью, забрались под нее, как в пещеру.

Тогда-то я и узнал, что Лика любит Вадима. Она рас­спрашивала только о нем, допытывалась, нельзя ли им повидаться, хотя бы при свидетелях... Может быть, самой явиться к следователю и сказать что-нибудь такое, что немедленно потребует очной ставки? Почему-то и нашу встречу она связала с ним, считая, что я выполняю его поручение. Я не стал ее разубеждать, только молча протя­

Нул букетик ландышей, купленный на мосту у цыганки и спрятанный в нагрудном кармане пиджака.

Грустный получился вечер. Смятение Лики, ее тревога придали моему одиночеству горьковатый привкус.

Мы сидели на скамейке под елью. Изредка по брусчат­ке подъема Элбакидзе с упругим рокотом скатывались ма­шины и с жужжанием возбужденного шмелиного роя мчал­ся по мосту полупустой троллейбус.

Я советовал Лике запастись терпением:

— Тебе незачем лезть в это дело. Скорее всего их подер­жат месяц-другой и выпустят...

— Тебе так показалось? — в темноте под елью блесте­ли ее глаза и обращенное ко мне лицо светилось надеж­дой.

Мне действительно так казалось: в поведении следо­вателя при очной ставке я не почувствовал ни малейшей враждебности, его тон скорее можно было назвать прия­тельским; со мной он держался куда суровей. Вот и весь аргумент.